Трагический клоун, обманувший смерть

Не стало выдающегося актера Льва Дурова

Москва. 20 августа. INTERFAX.RU - Лев Дуров болел давно. Но каждый раз после очередного наступления очередной болезни выкарабкивался, вставал в строй, репетировал, играл – никогда вполсилы, всегда "до полной гибели всерьез". И всякий раз, вздохнув с облегчением – ура, жив-здоров! – мы думали, что чем черт не шутит – а вдруг когда-то давным-давно написанный Дуровым сценарий собственных похорон из его фантазий переходит на подмостки жизни? А сценарий Дуров придумал веселый, как, впрочем, и все, что он придумывал. "Вот умру я, – говорил Лев Константинович, – и сообщат по телевизору и радио (а куда они денутся, правда?), что прощание с Дуровым пройдет в Театре на Малой Бронной. Все приедут в театр, а меня там нет. "Он в Ленкоме", говорят. Все в Ленком, а меня уже и там нет. "Он в Театре Сатиры лежит". Ну все туда. А меня уже и там нет. Тогда все на кладбище, а меня нет и на кладбище – потеряли, словом, меня во всей этой суете". Он хотел обмануть смерть. Он словно отшучивался от нее.

Когда в 1976 году Театр на Малой Бронной привез на фестиваль в Эдинбург знаменитую "Женитьбу" Анатолия Эфроса, где Дуров сыграл Жевакина – моряка, романтика-неудачника с куриными мозгами, – английская пресса назвала артиста "трагическим клоуном". Дуров потом не раз говорил, что лучшего комплимента своим актерским дарованиям он не слышал. Англичане тогда абсолютно правильно и точно сказали про Дурова, что он был даже не грустным клоуном, а именно трагическим. Жаль, что это заметили и сказали англичане, а не наши.

А наши… Что наши? Наши режиссеры не дали Дурову почти за 60 лет его работы в кино ни одной главной роли. Ни одной! Актер, ошеломляюще органичный что в роли недалекого мента из "Большой перемены", что хитрована Де Тревиля из "Трех мушкетеров", что Анастаса Микояна из "Серых волков", за долгие годы не удостоился от наших киносоздателей ни одной не то чтобы главной – просто крупной роли. Посмотрите его фильмографию – там больше половины безымянных персонажей вроде "доктор", "гробовщик", "ростовщик", "старик", три раза "дед", один раз "дедушка" и два раза "Бог". Последнее, будем надеться, списало невнимание режиссеров к Дурову.

Когда в 1955 году он появился на экране в фильме "Доброе утро", казалось, что новым лицом послевоенного кинематографа "про-то-как-все-у-нас-хорошо" станет Дуров – невысокий плотненький паренек, обаяшка, глаз сверкает, вихры штопором, улыбка умного Иванушки-дурачка. Кто, если не он? Не срослось, что-то помешало. То ли потому, что сердца народные уже были отданы Рыбникову с Харитоновым, а на подступах грозил своей простодушной улыбкой Баталов. То ли чутья у режиссеров не хватило, то ли упорства у Дурова. Но большой кинематограф прошел мимо.

И это – одна из главных наших претензий к большому советскому кинематографу, о котором с такой нежностью теперь любят вспоминать. Ему не нужны были трагические клоуны – ему нужны были просто клоуны или трагические судьбы советских героев, закаленные в борьбе за счастье народа. И советские режиссеры, которые были вовсе не дураки, сумели разглядеть в Дурове что-то глубоко, потаенно, врожденно антисоветское.

Может, поэтому чуть ли не самой запоминающейся его ролью стала небольшая сольная партия предателя Клауса из "Семнадцати мгновений весны" – роль действительно яркая, штучная, образ, в противовес всем душкам-фашистам – страшный, гнилой?

Дуров в кино – поразительный феномен, загадка. Актер, не сыгравший ни одной главной, ни одной всенародно любимой (ну кроме предателя Клауса, конечно) роли, все равно останется как один из любимых киноактеров. Кто такой Дуров – скажет даже всякий юнец, не говоря уж про старшее поколение. Он словно распылился по кинематографу, рассыпался по нему двумя сотнями звездочек (да-да, 225 киноролей на его счету, это уже не шутки!), впитался в отечественное кино. Такая вот странная актерская судьба – быть везде и нигде. Уникальная судьба.

Но Дурову повезло с театром, а театру повезло с Дуровым. И всем вместе повезло с Эфросом – это был его, Дурова, режиссер, это была его судьба – счастливая, извилистая, непростая. Это Эфрос разглядел в Дурове трагического клоуна, это он заставил его не бояться самого себя. И много лет подряд этот трагический клоун священнодействовал на сцене, то безобразничая подлецом Яго из "Отелло", то мизантропствуя чеховским Сориным из "Чайки", то философствуя мольеровским Сганарелем из "Дон Жуана". И если в кино Дуров был везде и нигде, то в театр он шел как на Голгофу – со своим крестом, с чистыми помыслами и каждый раз погибая и рождаясь вновь. Мало кто знал, что Дуров всегда, до последнего своего выхода на сцену, волновался перед спектаклем так, как не снилось абитуриентам театрального вуза. Никто, кроме коллег и близких, не догадывались, что всю жизнь у него чудовищно скакало вверх давление перед каждым выходом на сцену. Он боялся сцены и обожал ее.

А больше никого и ничего он не боялся – шутил даже со всесильным КГБ. В глухие советские времена перед отправкой за границу на съемки на вопрос представителя Первого отдела "Как выглядит советский флаг?", Дуров ответил: "Череп и кости". – "А сколько республик в СССР?", – озадаченно спросил особист. "Пятьдесят", – не моргнув глазом, ответил артист. – "Да-а? Ну ладно, а назовите столицу Польши". – "Лос-Анжелес", – лучезарно улыбнулся Дуров. Теперь понятно, почему съемки сцены убийства Клауса, запланированные в Германии, перенесли в Подмосковье?

Дуров никогда не рассказывал о личной жизни. "Если начать рассказывать о личной жизни, это будет жизнь уже не личная, а пуб-личная", – говорил он. И еще – он не подписывал никогда никаких писем – ни президенту, ни господу богу, – полагаясь на собственное разумение жизни, добра и зла. В наше время тоже редкость.

А смерть он все-таки обманул. Потому что 225 звездочек остались с нами навсегда.